А. Гродецкая

Признания в любви

Рассказ «Любовь к литературе», републикуемый журналом «Аврора», был впервые в этом же журнале и напечатан — во 2-м номере за 1984 год. Так же — «Любовь к литературе» — назывался и изданный в 1987 году сборник рассказов Глеба Горышина. В заглавии рассказа, который в духе советского литературоведения следовало бы определить как «программный» (а он по сути таковым и является), — и авторское самоопределение, и открытое признание — не только в любви к школьному предмету и первому школьному учителю литературы, сказавшему герою рассказа: «Вы талантливы», но и к первой послевоенной весне, к воскресающему после блокады родному городу, в который герой вернулся, и — ко всем оживающим в памяти рассказчика людям, событиям, звукам, краскам, ощущениям. То любовное настроение, которое воссоздано рассказчиком, и определило для будущего писателя его жизненный выбор.

Признанием в любви, я думаю, можно назвать всю прозу Глеба Горышина. Не любя и не признаваясь в любви, он не писал. Он признавался в любви к Сибири и Дальнему Востоку, где в молодости работал журналистом, геологом-изыскателем, строителем, к среднерусским равнинам, которые исходил и изъездил в нескончаемых странствиях, к краям неродным и незнакомым, как Острова Зеленого Мыса и Гвинея-Бисау, где тоже побывал. Он любил свои журналистские и писательские тропы и признавался: «Надежда моя — на дорогу или, вернее сказать, на тропу; мой сюжет на тропе, надо вначале его отыскать, промерить сюжет ногами, а потом написать. Это правило я выработал для себя за годы странствий... Моим пером водило чувство свободы и счастья жить в мире, исполненном красоты и силы жизнетворчества… Командоры, Курилы, Сахалин, Амур, Уссури — я называю эти манящие имена-символы в числе действующих лиц моих сочинений не ради похвальбы; освоение восточных земель, и литературное тоже, стало частью биографии моего поколения» (Сюжет на тропе // Лит. Россия. 1976. 23 апр.).

Книга «По тропинкам поля своего» (Л., 1983) повествует не только о географических странствиях, но и о «тропинках» на литературной ниве, в нее вошли очерки о Пришвине и Соколове-Микитове, об А. Ливеровском, В. Белове, В. Шукшине, В. Курочкине. Главным же признанием в любви к литературе стал сборник «Жребий» (Л., 1987), объединивший написанные Глебом «рассказы о писателях», о любимейших. В сборник, кроме упомянутых выше, включены благодарные воспоминания о Федоре Абрамове, Юрии Казакове, Викторе Голявкине, Борисе Бурсове…

Глеб умер в апреле 1998-го, едва пережив свое 66-летие, заставшее его в Комарове, на казенной писательской даче, то есть в такой же непригодной для жизни «будке», как и рядом стоящая ахматовская. Здесь он последней весной жил — топил печку, что-то готовил-стряпал, стучал, как обычно, на машинке. Здесь он и заболел, и когда не сразу добрался до дома на канале Грибоедова, — мучительно задыхался, кашлял. Поликлинический врач прописала что-то от гриппа, и в больницу — в Мариинскую, поблизости — он попал непоправимо поздно. Первый день лежал в коридоре, в палате оказался только на второй, продолжая кашлять — глухо, страшно, постоянно. Молодая девушка, врач, выведя меня в коридор и глядя на меня буквально с ужасом, сказала: «Ваш отец очень серьезно болен, очень», — и проводила по коридору до лестницы. Это был диагноз, а ужас в ее глазах, как я скоро поняла, был от моей неспособности увидеть для нее очевидное. На следующий день я еще сумела уговорить Глеба спуститься по лестнице и выйти подышать на больничное крыльцо. Но он уже не хотел ничего. «Принеси мне свежие газеты, знаешь, какие, купи у Гостиного, — только и сказал он. — Больше ничего уже не надо». «Какие газеты!? О чем Вы? Что значит: он просил!? — сказал назавтра врач реанимации. — Ночью у него останавливалось сердце, мы делали электрошок».

Правда, на следующий день вечером нас — жену Эвелину Павловну и меня — на полчаса в реанимацию пустили. «Хорошо сидим», — сказал Глеб, совершенно бескровно-белый, бессильно сидевший на постели. На мой звонок в 8 утра в справочном сообщили, что ночью его сердце остановилось: обширный, многоочаговый инфаркт. Если бы… если бы не грипп, а инфаркт обнаружили вовремя…

По странному стечению обстоятельств единственным соседом Глеба в реанимационной палате оказался друг его молодости, вместе с которым он в 50-е годы работал на Алтае. И с тех пор они не встречались.

Алтай был первой, самой сильной и не угасавшей любовью отца. Уехав на целину в 1954 году после университета, он три года работал корреспондентом газеты «Молодежь Алтая» — «по Бийской группе районов», как уточняет составленная им биографическая справка в одном из ранних сборников прозы. В 1958 году вышла его первая книга целинных рассказов «Хлеб и соль». «Синее око» — так назван рассказ о Телецком озере, давший заглавие еще одной его алтайской книге, изданной в 1963-м. На озере Глеб нашел главного героя своей ранней прозы — Николая Павловича Смирнова, наблюдателя гидрометеопоста, натурфилософа, охотника, труженика-садовода. Его яблоневый сад, единственный на Горном Алтае, цвел и плодоносил на приозерных скалах, в тайге.

Вновь и вновь уже в зрелые годы Глеб возвращался на Алтай. И в прозу его возвращался его герой-подвижник, создатель сада, герой-мыслитель, автор дневников-повествований о жизни озера и о жителях тайги — глухарях и рябчиках, маралах, медведях и людях. Преданному «синему оку» ленинградскому гостю Н. П. Смирнов доверял свои дневники не только читать, но и публиковать. Что Глеб и делал не один раз, цитируя их в повестях и очерках, признаваясь в любви и к их автору, и к лесам и озерам Алтая. Эти его публикации были и признанием в любви к литературе: в дневниках наблюдателя гидрометеопоста он любил литературу, свободную от условностей, от жанровых и сюжетных канонов, находил в них несомненную близость собственной наблюдательной исповедально-дневниковой прозе. «Записи», «записки», «заметки», «картинки» и даже «моментальные снимки» — так определяет он в поздние годы главный жанр своих повествований «о времени и о себе» — путевых, городских и деревенских, лесных и озерных очерков. Таежно-озерным жителем, почти таким же, можно сказать, как Н. П. Смирнов, Глеб стал, купив в середине 80-х избу в затерянной среди корбей — дремучих боров Вепсской возвышенности — деревне Нюрговичи, на высоком берегу озера Корбьярви. Здесь он жил из лета в лето, наблюдая и записывая жизнь озера и леса, их утреннее и вечернее, весеннее и осеннее пробуждение и угасание, и — угасающую жизнь деревни, покидаемой стариками и заселяемой дачниками. Вепсские записи-дневники, собранные Глебом в книгу «Слово Лешему», которую опубликовать удалось только в 1999 году, посмертно, — тоже признания в любви.

«Середина августа. О, Ваше Августейшество! Высоко на голубизне неба неподвижные подмалевки облаков. Ветер дунет с юго-востока и стихнет. Рано утром над озером воцарилась сплошная белая шуба из тумана. Как будто озеро укрыли дымовой завесой от посторонних глаз. Утро выдалось изобильно росное, в росе по колено. Чем долее здесь живу, тем сильнее во мне чувство долга — быть здесь; не уехать, даже не отлучиться. Кажется, отлучусь и чего-то лишусь, недополучу».

«Домой плыл в час угасания дня, пришествия ночи. Озеро сделалось гладким, а небо еще более светлым, с белыми облаками, синими промоинами, и невысоким. Греб еле-еле, но подвигался. Было тепло, хотелось одного: чтобы так еще было, было. Жизни не переделаешь, легче не станет, но есть же, есть приют для души, пристанище для бренного тела. Прости, Господи, грешного раба Твоего непрощеного...

Так не хотелось ехать в город, так дорог здесь день, час, солнечный луч. Если что приходит, то только мысль. А и ладно, чего еще ждать? Кого?»

«Пора уезжать, но что-то держит, прежде всего особенная цена здесь прожитого времени. Здесь нет ни одного пустого, ничего не стоящего мгновения. Просто смотреть, дышать... Уходить не хочется. Некуда. Здесь последний приют. Я вернулся в природу. Все исполнилось в моей жизни благополучно: к исходу подыскался исконный, неиспорченный русский (хотя и вепсский) лес, озерный край, мир тихих нег».

Хочется думать, что не остались неуслышанными признания Глеба в любви к алтайским лесам и озерам, дорогам и тропам — в последние часы с ним рядом был друг его алтайской молодости.

Не остаются, я знаю, без отклика и его признания в любви к литературе.