Весенняя охота на боровую дичь
Году, быть может, в 52-м я шел по Литейному проспекту и вдруг — остановился как вкопанный: в глаза бросилась афиша на доске городского лектория: «Кандидат химических наук, лауреат Сталинской премии А. А. Ливеровский. Лекция на тему: «Весенняя охота на боровую дичь». Я был тогда студентом двадцати двух лет, только что вернулся... с охоты на боровую дичь...
Не могу удержаться от удовольствия вспомнить, как было дело. Приехал в Лодейное Поле при ружье и патронах с дробью-двойкой (написать «с ружьем» не позволяю себе: неблагозвучно). Местные ушлые мужики сказали мне, что глухари поют за деревней Имоченица (от Лодейного Поля километров тридцать). Поют и ближе, но самые мошники там. Мне тогда нужны были самые...
Вышел на рассвете, по дороге машины тогда не ходили, над дорогой перелетали несметные вереницы птиц: гуси, лебеди, журавли, утки, кулики. В каждой луже крякал селезень. В еловых логах свистели рябчики. Мое сердце переполнялось немыслимой радостью: видеть, слышать, дышать полнотою жизни Природы. К вечеру дошел до нужного мне места.
В деревне сидел на завалинке дед. Я задал ему мой главный вопрос: «Где поют глухари?» Он ответил без обиняков, как если бы я спросил у него, где сельский магазин. «Пойдешь за деревню колеей, в войну езжено, пройдешь версты три, по правой руке будет ляга, бери на левую руку. Отойдешь метров сто, тут тебе ток...»
Ноги у меня (в сапогах с заколенниками) изрядно прибавили в весе; солнце садилось. Так я пришел, как дед наказал, или не так, силы кончились. Я развел костер у края болота. Ночью с болота доносилось как будто чье-то хожденье, чавканье; мороз продирал по коже. Один раз не удержался, выстрелил в воздух, для острастки. В три часа взял ружье наизготовку, медленно двинулся незнамо куда, пуще всего остерегаясь нашуметь. Через какое-то время услышал одного глухаря и другого. Идти под песню к двум глухарям несподручно: глухари не поют в унисон; одного скрадываешь, другого спугнешь. Я замер в раздумье... Тут послышался чавкающий звук: кто-то шел по болоту туда же, куда и я. Скрадыванье глухаря на току не терпит чьего-либо соучастия, как страстное свидание с любимой. Поджидал идущего следом с нарастающей злобой.
Стало развидняться. Я увидел волка, чавкающего по болоту несколько поодаль от меня, носом в кочки. Волк не глядел на меня.
Первым движением было прицелиться в волка. Но что-то остановило руку: убьешь ли волка дробью-двойкой? А если не убьешь? И жалко было распугивать токовище.
Волк потащился именно туда, где пели птицы. Птицы умолкли. На этом моя первая охота близ деревни Имоченицы, на берегу реки Ояти закончилась. Встало солнце, я обследовал ток, разумеется, не шумя, вышел на твердое место в старый осинник, устроил таборок, сварил чаю, задремал, однако вполне забыться не мог: помнил о волке.
Ввечеру мое внимание привлекло какое-то движение в подлеске. Я увидел идущего пешком на ток глухаря. Со сложенными хвостом и крыльями мошник показался мне небольшеньким, как рябчик. Мошник шел не торопясь, поклевывал на кочках брусничины, поглядел на меня круглым глазком, ничуть не обеспокоился моим присутствием: никогда не видывал эдакого зверя или страдал куриной слепотой. Я порадовался редкостной встрече с таинственной птицей. О волке совсем позабыл.
В урочное время пришел на ток, близко услышал песню, хорошо подошел, свалил глухаря. На восходе солнца налюбовался танцами большой птицы с распущенным хвостом на суку высокой ели — и тоже свалил.
Надо сознаться, такого триумфа больше не было ни разу в моей охотничьей жизни. Мне помогла молодость моих ног, ушей, глаз, порадел и хозяин того болота (хотя наслал на меня волка). Я исполнил индейский танец над трупами двух убитых мною красивых птиц. Повесил их за спину, чтобы все видели. Шел по дороге, как победитель заезда (забега, заплыва), чувствуя в атмосфере восторженный рев трибун. Меня догнали на мотоцикле с коляской лодейнопольские охотники Нумеров и Бородавкин, тоже охотились на току, но возвращались пустые, со всяким бывает. Мою удачу восприняли с понятной охотничьей завистью, восхитились мною: «Ну, молодец!» Мою встречу с волком объяснили так: «Это была волчица, у нее там логово. Она тебя уводила от волчат». Пообещали в следующий выходной съездить на мой ток, во всем разобраться.
Не знаю, чем кончилось дело, но после разные люди в Лодейном Поле рассказывали мне о моей удаче на току, о встрече с волком, были разные версии. Но все сходились на одном: молодец! Настоящий охотник! Понятно, что слава — дева неверная, надобно ее подкреплять новыми геройствами, но случая больше не выпало.
...На первой моей встрече с Ливеровским — в городском лектории — я увидел сухощавого человека лет сорока пяти, с подвижным выразительным ртом, со значком лауреата Сталинской премии на лацкане. Лектор выговаривал каждую фразу с таким выражением, как будто вкушает вкусную пищу. И у него был удручающе правильный русский язык.
Много позже я узнаю, что Сталинскую премию Ливеровский получил за участие в разработке новой технологии получения уксусной кислоты. В самом конце нашего знакомства интересы ученого химика будут отданы бездымному копчению колбас, с помощью особого химического препарата «Вахтоль» — неканцерогенного...
Глухариную песню лектор изобразил с помощью спичечного коробка: пощелкал ногтем, поскирскал, открывая-закрывая коробок, — вышло похоже. Я также узнал, чем отличается токовый помет глухаря от кормового, в какое время глухари собираются на токовище, когда засыпают, что на току можно курить, но нельзя кашлять и многое другое.
До близкого знакомства с Алексеем Алексеевичем Ливеровским мне еще оставалось лет двадцать. Нас свела не охота, а литература. Я написал предисловие к одной из книг Ливеровского, вышедшей, когда автора уже не было в живых. Вот что я написал: «Книги А. А. Ливеровского: «Журавлиная родина», «Радоль», «Озеро Тихое», «Корень девясил», «Тихий берег Лебяжьего» не залежались на полках — рассказы и повести в этих книгах согреты любовью к родной природе, одушевлены идеей спасения природы во имя жизни, пронизаны страстным увлечением ходока по лесам и долам Новгородчины, Псковщины, Приладожья...
Алексей Алексеевич Ливеровский родился в 1903 году в Петербурге. Его отец — морской доктор, мать — филолог, профессор университета. В 1930 году он закончил Лесотехническую академию по специальности химика-технолога. Многие годы проработал в академии, прошел путь от лаборанта до профессора, доктора наук. Во время войны, в блокаду лаборатория, которой руководил А. А. Ливеровский, вырабатывала рецепт хлеба пополам с древесиной, а также... изобретала порох...»
История, не вошедшая в мое предисловие, со слов Алексея Алексеевича. Началась война, вышел указ о сдаче охотничьих ружей, радиоприемников, велосипедов, но прежде всего ружей; за несдачу ружья судил трибунал. Ливеровский припрятал свое ружьецо на чердаке академического деревянного дома в парке Лесотехнической академии, где жил до самой смерти. Прежде всего он был охотником, а после всем другим. В блокадную зиму жизнь замерла, но на чистейшей белизне снежного покрова в парке проступили следы зайцев, лис, белок, куниц; Особенно резво набегано было у зайцев. Ливеровский зайцев тропил и постреливал, промахов не давал. От смертельной голодухи его спасала зайчатина, он прикармливал и близкое окружение. Охоты приурочивал к бомбежкам и артобстрелам: в общем грохоте выстрела из охотничьего ружья не услышит и тот, кому надлежало слушать. Но все же охотника выследили, стукнули, добрые молодцы взяли его под белы ручки, доставили в Большой дом на Литейном, поместили в ту камеру, из которой отправляли врагов народа, а также шпионов и диверсантов в одно место — на тот свет. Суток трое Ливеровского допрашивали как диверсанта, вытрясали из него признание... Его спасла... недостача пороха, с порохом был полный швах: на Ленинградском фронте, на Балтийском флоте нечем стало стрелять... Во время дознания установили, что обвиняемый... кое-что понимает в порохе (лабораторию перетрясли). Ученого химика Ливеровского препроводили куда-то высоко, чуть ли не к самому Жданову, расспросили, что нужно для скорейшего производства пороху, химик толково объяснил. Ему оказали содействие, дали доппаек, к лаборатории приставили охрану (ну, конечно, ружье отобрали)... Ливеровский вышел сухим из воды.
Эту историю Алексей Алексеевич рассказал мне уж под конец жизни, когда в общественной атмосфере повеяло либерализмом. А так помалкивал в тряпочку.
Далее по тексту предисловия: «Каждому делу Алексей Алексеевич Ливеровский предавался с творческой решимостью достичь вершины знания, умения, вкладывая в каждый день жизни все богатство личности, таланта. Он был энциклопедическим знатоком всех видов русской охоты — не промысла, а исконной древней профессии жителя лесов, с ее поэзией и строгим законом поведения: не только взять от природы, но и послужить ее сохранению, приумножить. В доме Ливеровского, в профессорском доме в парке Лесотехнической академии, всегда жили собаки: профессор обладал великолепным умением воспитания, натаски охотничьих собак: гончих, сеттеров. За щенками от гончей Радоли, сеттера Увери наезжали первостатейные охотники со всего Союза.
Мы говорим об экологическом воспитании наших детей (теперь уже внуков), не забываем об уроках, преподанных нам самим — Виталием Бианки, Алексеем Ливеровским, Николаем Сладковым... Помните «Вести из леса», в свое время звучавшие по радио? С каким участием мы вслушивались в тайны звериной, птичьей жизни... И в книгах А. А. Ливеровского те же уроки без назидания; в них пример владений распевной новгородской речью, которую, если окинуть взором нашу текущую словесность, мало кто знает...
Оторвусь от давешнего предисловия, перейду к послесловию... Можно предположить, что Алексей Ливеровский, при его безукоризненном владении материалом, не стал заметной фигурой на горизонте художественной словесности... из-за своей безукоризненности. Будучи химически пунктуальным, профессор не допускал в сочинении домысла, вымысла, зыбкости эстетического впечатления превыше знания... К моим сочинениям на охотничью тему относился со строгостью учительницы химии седьмого класса, выставлявшей мне в четверти тройку по своему предмету...
Вернусь к предисловию. «Последняя литературная работа А. А. Ливеровского — книга «Охотничье братство», о совместных охотах с писателями И. С. Соколовым-Микитовым, О. В. Волковым, актером Н. А. Черкасовым, другими значительными людьми и еще книга «Лары» — о верных наших друзьях собаках.
А. А. Ливеровский участвовал во всех видах деятельности в защиту природы, будь то Общество охраны природы, экологическая комиссия при Ленинградской писательской организации, движение против дамбы в Невской губе... Я помню, как истово-безнадежно писал он письма в разные инстанции — чтобы не трогали Лахтинский разлив, место остановки-передышки перелетных птиц, природный заказник у стен нашего города. Увы, не помогло... Научный, писательский авторитет, мужество Алексея Алексеевича Ливеровского служили опорой, примером для всех наших зеленых. В чем никто не мог его упрекнуть, так это в некомпетентности. Его знания, участие, его открытый дом ничем другим не заменимы для нас...
Напоследок еще одна история. С двадцатых годов А. А. Ливеровский держал дом в деревне Домовичи Новгородской губернии, неподалеку от имения полководца Суворова Кончанское, над озером Городно — синим оком посреди белых песков, кондовых боров, морошковых болот, глухариных токов... В свое время по озеру плавал на лодочке с веслом-мотором Иван Сергеевич Соколов-Микитов, в лавочку на ту сторону за водочкой... По мере выбывания местного населения, выморочные дома покупались только с ведома Ливеровского, заселялись людьми его клана... Я не знаю, сколько было жен у Алексея Алексеевича, но не одна и не две... Из потомства никто не был обойден отеческим попечением: младшие Ливеровские приезжали на лето в Домовичи и окрестные села. Последней профессорской женой суждено было стать дочери Виталия Валентиновича Бианки Елене Витальевне (в семье ее звали Ноника, так же ласково величал и благоверный). Алексей Алексеевич любил вспоминать, как Ноника в младенчестве сиживала у него на коленях, он играл с нею в ладушки — и вот она хозяйка его дома...
Дом Ливеровского в Домовичах стоял на высокой зеленой горе над озером Городно, в доме все по последнему слову техники: воду из озера качает электрический насос; в русскую печку вмазан котел: печка топится, вода нагревается. Кран и надпись: «Гор.». Есть котел с холодной водой и кран «Хол.». Елена Витальевна сидит на террасе у мольберта, пишет пастелью этюд. Хозяин вернулся с охоты с глухарем, глухарь тушится в русской печи в чугуне. Местный лесник Гринька принес лещей: «Ляксей Ляксеич! Вам лешшей с улова». Соседка Груня принесла еще тепленьких яичек, творожку.
Заполдень собирается застолье: скатерть накрахмаленная, приборы серебряные, бокалы хрустальные. Приходят гости, хозяином выбранные, в Домовической вотчине поселенные. Живущий по соседству «Женька» Фрейберг. Ему, кажется, перевалило за девяносто, но и он пришел с тока с глухарем. О Евгении Николаевиче Фрейберге можно бы много чего написать. Первую медаль «За храбрость» он получил после боя с немецким крейсером на Черном море, в первую мировую войну. Он был тогда гардемарином, после Морского корпуса. В Гражданскую войну командовал передовым отрядом Волжской флотилии. Командующим был Федор Раскольников, комиссаром Лариса Рейснер. Фрейберг любил вспоминать, как они с адъютантом Романовым... Две цепи идут навстречу друг другу, чтоб схватиться в штыковом бою, разумеется, с отборным матом. Тут белые, тут красные. А между цепями мечутся ополоумевшие от испуга зайцы и лисы. И вот красный военмор Фрейберг с адъютантом Романовым прыгают в катер, чалятся к берегу, настреливают зайцев, привозят их на камбуз... Потом Фрейберг воевал с Колчаком, командовал Байкальской флотилией балтийских катеров (катера привезли по железной дороге). С отрядом матросов-братишек предпринял поход на собачьих упряжках по якутским хребтам к побережью Тихого океана; в порту Аян взяли живьем потерявших бдительность беляков. В 1922-м году указом Ленина Фрейберг был назначен первым красным командиром Алеутских островов. Он как-то мне рассказал: «Вы знаете, прочел мой алеутский дневник и пришел в ужас: сколько тогда было выпито спирту...» Потом Фрейберг закончил Горный институт, ездил в полярные экспедиции... Дочерей назвал Аяна и Тикси. Под конец угомонился под крылом Алексея Алексеевича Ливеровского в его Домовической вотчине, погуливал по озеру Городно на швертботе под парусом, по веснам постреливал глухарей, по осеням зайцев.
Приходил в гости отставной генерал авиации (фамилию запамятовал), известный тем, что... принял первый воздушный бой в истории воздухоплавания. Сидел в корзине, привязанной к аэростату, в первую мировую войну, корректировал огонь батарей кронштадтских фортов по неприятелю... Налетел вражеский аэроплан... Отличный стрелок по вальдшнепам на тягах, корректировщик выцелил пилота с упреждением, сразил наповал, аэроплан рухнул в воды Финского залива...
Еще старший брат Алексея Алексеевича, доктор географических наук, профессор Московского университета Юрий Алексеевич...
Писатель Олег Васильевич Волков, просидевший без малого тридцать лет в лагерях у Сталина, не утративший прямизну стана, дворянский выговор на французский манер, с грассированием.
Все мужи ночевали в лесу, утром вернулись с глухариного тока, об этом и говорят, однако касаются и любых других тем. Компания подготовленная — для любых тем. Токов в вотчине Ливеровского разведено двадцать восемь. Условием вступления в сообщество служило нахождение нового тока. Подарил ток — и примем.
Перед началом весенней охоты на боровую дичь в доме Ливеровского в Домовичах собиралась как бы планерка: определяли, кому на какой ток идти, чтобы не пересекались. Норма отстрела — один глухарь за весну. Путевки на охоту выдавал Ливеровский, на то у него были права егеря. О браконьерах местные докладывали Ляксею Ляксеичу; в дружине у него ребята были не робкого десятка, как и их отцы. И так число поющих глухарей на токах вокруг Домовичей не убывало с годами, десятилетиями, а возрастало, покуда был жив Ляксей Ляксеич.
Да, и вот последняя история. Как-то мы шли из Домовичей на ближайшую станцию (13 км) с Юрием Алексеевичем Ливеровским и Олегом Васильевичем Волковым, сели передохнуть. Близко закуковала кукушка. Московский профессор с необыкновенной живостью, похожестью тоже стал куковать. Кукушка прилетела чуть не на наши головы. Олег Васильевич изумленно поднял брови, изрек, грассируя: «Я думал, что пгофессога Московского унивегситета ни на что не годятся. И вдгуг такой талант!»
Рассказанные здесь истории и еще множество других вошли в мою книгу «Весенняя охота на боровую дичь». В главном ее герое, названном мною Учителем, можно найти сходство с Алексеем Алексеевичем Ливеровским (хотя кое-что и придумано).
Первая лекция, услышанная мною от Учителя — помните? — называлась: «Весенняя охота на боровую дичь». С этого все и началось.